В истории этно-трио «Троіца» и его
лидера Ивана Кирчука многое вопреки. Если рассказывать про все сложности
и проблемы, с которыми сталкиваются музыканты, можно незаметно написать
книгу. «Но мы не сдаемся», — говорит Иван Иванович, которому в
прошлом году исполнилось 60 лет. В интервью Onliner исследователь и
музыкант рассказал про воспитание маленьких детей, юношеские драки,
медитации, путешествия и проблемы, которые случились с новым альбомом
коллектива.
«Договориться по-человечески? Один звонок — и я потеряю работу»
— Как ваши дела?
— Нормально.
— Сейчас у вас основное место работы в БГУКИ?
— Да, оно и было уже около четырех лет.
— Что произошло с БГПУ, где вы работали раньше?
— Это давно закончилось. Изменились учебные планы, моя нагрузка ушла на другие предметы, и все.
— Вы разошлись мирно?
— Какие могут быть конфликты? На что я могу претендовать, если меня
нет в программе? Девятнадцать лет существовала кафедра этнологии и
фольклористики и перестала существовать. Не только я один потерял
работу.
— Чуть позже вы потеряли и репетиционное помещение…
— С ним и сейчас проблемы, потому что «Троіца» всегда была привязана к
месту, где я работал. Но если выставлялись все инструменты, это давало
возможность студентам и слушателям с этими инструментами работать — все
это использовалось на занятиях, на лекциях, на экзаменах. А обращаться к
одному, ко второму институту: «Выделите средства на маски, на костюмы…»
Понятно, что никто не выделит, потому что сегодня все дорого стоит:
любой инструмент, этнографический экспонат. А это все частная коллекция,
собранная за годы.
Потеряв БГПУ, мы потеряли и репетиционную точку. Потом у нас
появилось место в Щомыслице — в сельском доме культуры 1959 года
постройки. Там у нас был очень небольшой кабинетик, но с отдельным
входом, и мы там были хозяевами: приходили, во сколько хотели.
— Что случилось с этим помещением?
— Поменялась директор и пришла новая. Она не увидела нас там и решила
посадить кого-то другого. Так все и закончилось в прошлом марте.
— Прямо так и сказала: «Освобождайте помещение?»
— Да.
— А на каких условиях вы там репетировали?
— Мы, например, сыграли концерт, посвященный 18-летию «Троіцы», и
отдали все деньги за билеты дому культуры. У нас не было воды, только
свет какой-то нагорал… Я вот думаю, сколько мы могли электричества
израсходовать, если собирались два раза в неделю с акустическими
инструментами. Условия были договорными, у нас были хорошие
взаимоотношения с прежним директором клуба. Не знаю… Все, что нужно было
от нас, мы делали. На аренду рассчитывать не могли, потому что там
совсем небольшое помещение. Вдобавок любая аренда идет через исполком —
это долгая песня. Мы в доме культуры были по документации как
любительское объединение.
— С тех пор вы вообще без репетиционной точки?
— В принципе, да. Хотя у нас есть разрешение от Михалка репетировать в
его студии в районе станции «Спортивная» — там переоборудованный
детский сад. Когда-то мы там писали альбом «Жар-Жар». Нам разрешают
репетировать в свободное время. Но учитывая то, что там много
коллективов и проходная комната… Только на перкуссию Павловского
(музыкант «Троіцы». — Прим. Onliner) идет девять микрофонов. Она
большая, необычная, ее нужно собирать и разбирать, плюс отвозить в
Чижовку, потому что, если оставлять в студии, она вызывает интерес. Было
пару раз: то ли чего-то не хватило, то ли какую-то часть перкуссии не
могли найти. Естественно, если через помещение проходит куча
коллективов, такие инструменты могут взять другие люди. Мои инструменты —
гусли, смык — вряд ли кто-то трогал, а на дорогой гитаре Дмитриева
(музыкант «Троіцы». — Прим. Onliner) тоже, наверное, пробовали поиграть.
Поэтому мы там не можем расставиться. Были попытки осесть здесь, но
непонятно, как будет с арендой… Университет культуры на арендную плату с
нами не идет, хотя мы вроде им интересны как коллектив. Здесь есть
какие-то помещения для того, чтобы репетировать, но возникает куча
вопросов: как заносить инструменты, как выносить их, на каких условиях
существовать.
— А если оставить все эти товарно-денежные отношения и попробовать договориться чисто по-человечески?
— Нет, чисто по-человечески я даже не буду договариваться, потому что
один звонок куда-нибудь — и я останусь без работы. Нужно что-то
официальное. Хуже всего, что за последние лет десять мы не просто
расшиблись уже с этой точкой… Мы писали письмо на имя Латушко, когда он
был министром культуры, предлагали ему сделать этнографический центр,
где главным козырем была бы «Троіца» и какие-то международные фестивали,
которые мы могли бы придумать. Но он не пошел навстречу и уехал
работать во Францию.
— Не пошел навстречу или вы не успели с ним договориться?
— Наверное, не успели. Потом мы обращались к Карачевскому, он тогда
работал в Мингорисполкоме. Он, когда увидел всю коллекцию и мой архив из
3000 компакт-дисков разной музыки, сказал: «Да, у вас не городской центр может быть. Вы можете быть как областной». Я ему говорю: «Да пожалуйста!» Он
пообещал нам Троицкое предместье, Верхний город. Мы возрадовались, но
дальше с нами никто разговор не вел — Карачевский пошел дальше по
служебной лестнице.
Точка в Щомыслице была самая удобная, потому что там решетки стояли
на окнах и можно было оставлять перкуссию. Когда у нас концерт в
филармонии, загружена вся сцена. И чтобы все инструменты стояли на
месте, такого варианта мы найти не можем. А Юра Павловский живет в
Чижовке на четвертом этаже: ему нужно все это снести и тащить на
репетицию. Можно взять меньше перкуссии, но тогда теряется сама
«Троіца», потому что инструменты из различных стран мира — бамбуковый
ксилофон, африканская джамба — задействованы в разных композициях. Плюс
еще моя кухня: мне нужны гусли, мне нужен смык, мне нужны дудки,
жалейки. У нас не получается просто взять гитару, включить ее в комбик и
репетировать.
Мы и в филармонии спрашивали, но они говорят: «Вы знаете, у нас может быть такая аренда, что вы в жизни не потянете. Но пока места нет».
Мы стучались головой везде. Помню, когда мы получили Национальную
музыкальную премию, в Щомыслицу приехало центральное телевидение с
большими камерами. Двери открываются, они раз — и стоят. Говорю: «Заходите». Спрашивают: «А куда?» Отвечаю: «А так мы работаем». Там в помещении стояли барабаны, стол. Но нас это устраивало, потому что места хватало.
— Национальная музыкальная премия что-то вам дала?
— Какие-то смешные деньги и диплом.
— О каких деньгах шла речь?
— Что-то около $300 на всех. Наверное, даже микрофон никто не подарил.
— Вообще, в истории «Троіцы» важную роль играет меценатство.
— Нам помогают как могут. Альбом «Зімачка» стоил $10 тысяч, потому
что день в студии обходился в $300. Люди помогают, но они же не могут
нам сейчас какую-то точку оплачивать. Странная ситуация… Что-то
предлагают за городом. Вот вчера наш Юра вел переписку: было предложение
в Жодино ехать. Может быть, люди просто не понимают, как это
происходит.
— А как на вас вышел Михалок?
— Он в интернете увидел информацию о том, что «Троіца» без точки. И предложил: «Пожалуйста, репетируйте бесплатно».
— Вам позвонил?
— Нет, звонил Юре его менеджер. Место шикарное, спору нет.
— Вы были удивлены этому звонку?
— Не знаю. На тот момент мы готовили презентацию альбома, поэтому нам
все равно нужно было где-то репетировать. А у них очень хорошее
помещение для работы. Там музыкантам комфортно, все достойно.
— Почему я спрашиваю про Михалка… Мне казалось, что «Троіца» в белорусской музыкальной истории всегда стояла особняком.
— Она и стоит особняком. Я не могу сказать про какие-то дружеские
отношения, но совместных проектов у нас не было. Хотя по приглашению
Жени Колмыкова я и Юра Дмитриев сыграли по партии на одном из альбомов
Михалка. Я — на окарине, Юра — на турецком сазе. Нас пригласили как
сессионщиков, мы сыграли и руки друг другу пожали. На этом все. На одном
из концертов в прошлом году мы пересекались. Встретились с Михалком,
пожали друг другу руки.
Понимаете, мы идем совершенно другой дорогой и играем на совершенно
других фестивалях. Это другая музыка, поэтому оказаться на одном
концерте с Михалком довольно сложно.
— Вы вообще можете назвать кого-то из белорусских музыкантов своим товарищем?
— Товарищей много. Тот же Вайтюшкевич — земляк. Речь идет о
совместных работах и проектах. Вы же видите, что мы практически нигде не
участвуем. Вот сейчас с оркестром Бабарикина, когда был юбилей
Wargaming, сыграли. Нам было интересно, как это прозвучит с
симфоническим оркестром.
— Вы были удивлены этому приглашению?
— В принципе, да. Потому что я не играю в игры — мне просто некогда. А
когда за спиной пустили все эти танки и «Троіца» сидела впереди
оркестра. Ну… Было интересно. Прикольно.
— Вам опыт взаимодействия с оркестром понравился?
— Надо садиться и делать что-то серьезное. Мы говорили с Виктором о
том, что неплохо было бы и «Троіце» сделать какую-то программу с
оркестром. Но это надо садиться с аранжировщиками, думать, какие будут
инструменты, выбирать песни. Это большой кусок работы. Надо очень
серьезно готовиться: здесь не получится быстро начирикать десять песен и
с этим выступать. Мы сами очень серьезно относимся к тому, что делаем.
Отсев материала, подбор песен, выбор инструментов в композиции. А тут
двойная работа: нужно все это с оркестром объединить.
Если бы это был долгосрочный проект… Когда мы в прошлом году
выступили, речь шла про сентябрь этого года. Но январь уже заканчивается
— мы уже полгода потеряли, а за это время уже могли быть готовы
какие-то аранжировки.
«Дрался по собственной воле два раза»
— У вас очень богатая фестивальная трасса.
— Да, больше ста фестивалей.
— Какой из них был самым ярким? Womad?
— Ну, Питер Гэбриел, 65 тысяч посетителей… Наша «Камяніца» может
гордиться цифрой в семь тысяч, хотя это смешные числа для
двухмиллионного города. Фестивальное движение совершенно не развито…
Есть какой-то всплеск интереса к народному творчеству. Вышиванки,
соломка, глина… Но нет чего-то глобального, потому что, скорее всего,
популярная музыка заслонила всем глазки. У нас существует один мир, а
народная культура как-то в стороне. Даже программы, связанные с
фольклором, примитивные и не поднимают всю философию и мудрость
белорусского народа, к сожалению. Все, что происходит, очень
поверхностное: чарка и шкварка.
— Где-то иначе?
— Судя по тому, как посещают фестивали, конечно! Те же голландские…
Там стояла цифра в 220 тысяч, и если она на табло загоралась, людей
переставали пускать на фестиваль. Венгрия всегда поражала: они всеядные!
Я приехал впервые на Sziget где-то в 2000 году («Троіца» трижды была на
этом фестивале)… На фестивале работает сорок концертных площадок: джаз,
блюз, аутентичная музыка, народное творчество… Первый раз я пробежал
все площадки с камерой, снял все по две минуты, потом открыл каталог, а
там через час уже новые коллективы выступают. Люди целую неделю там
живут — это довольно интересно.
У нас такое невозможно. Каких сорок сцен? На «Камяніце» было три. Вот
у меня здесь лежит программка фестиваля «Мир Сибири». Он начинается в
восемь утра и заканчивается в полночь, а то и позже. Там очень много
площадок: мастер-классы, танцы, кухня народов мира и так далее. И это
кроме музыки!
Учиться надо. Мы были в Эстонии на довольно раскрученном фестивале в
деревушке на 20 тысяч жителей, которая принимает по 200 тысяч зрителей.
Государство выделяет целый поезд, чтобы люди добрались и послушали,
какая там музыка. Мы приехали туда, а руководитель вместе с помощником
уезжают. Мы в шоке! Куда вы уезжаете? Здесь же фестиваль, вы же должны
следить! А они говорят: «Нет, машина запущена, все будет работать.
Вы ни за что не переживайте: транспорт, еда — все будет хорошо. А мы в
Лондон летим: там фестиваль, мы хотим поучиться». И когда я
услышал, что они хотят поучиться, сразу понял, почему у них все хорошо.
Они не остановились на том, что сделали. Они пошли дальше. Надо
смотреть, надо учиться. У нас под Молодечно проводили фестиваль: мы
приехали, нас до кордона подвезли а потом сказали: «Дальше сами с инструментами в руках». Мы говорим: «Как? Везде есть подъезды к сцене». Отвечают: «А у нас нельзя». Много такого цирка.
— Вайтюшкевич описывал свое студенчество в Лиде как
постоянные драки район на район. Вы вообще не производите впечатление
конфликтного человека…
— Я жил точно так же, как он. Самый крутой район в городе назывался
Париж, и мы все это проходили. Драки? Ну, наверное, их было поменьше,
чем у Димы, потому что от музучилища до дома было не так далеко идти. Но
я играл на танцах в парке и помню драки и мужские, и девичьи.
Единственное, конечно, я не конфликтный человек, поэтому за всю жизнь
было две серьезные драки, в которых я сам хотел принимать участие и
принимал. Одна из них была в армии, когда нужно было заступиться за
солдатика. Еще одна, самая первая, случилась в школе — у нас были
боксеры, которые во время перемен на всех тренировались. Я сделал им
замечание и получил в нос.
— Сильно получили?
— Ну они ж боксеры. Пришлось разбираться после занятий. Вот эти две
драки случились по моему желанию. А так… Изучив многие виды боевых
искусств, приходишь к выводу: лучший бой — умело уйти от боя. Потому что
ты точно так же можешь кого-то покалечить или убить.
— Вы серьезно изучали единоборства?
— Да, много. Тот же Дмитриев из «Троіцы» много занимался восточными
единоборствами. Я занимался всем подряд — что только в руки попадало.
Тогда все увлекались, тогда не было такого доступа: черно-белые
фотографии Брюса Ли и так далее… Та же йога… Все это мы проходили, будем
говорить, через тайные знания. А сегодня уже нет тайных знаний, сегодня
есть свободный доступ. Но люди не работают так, как раньше. Все темы
открыты. а раньше для того, чтобы найти черно-белую фотку Led Zeppelin,
нужно было десять человек спросить.
— Было ощущение эксклюзива, да?
— Тайны такой. У меня есть две книги — «Автобаны и менестрели» и
«Горит свеча у алтаря», — в них я описываю тренировки, медитации,
погружения, которые были. Мне 60. Я думаю, что за это время многое для
себя открыл, прошел, познал и сейчас уже занимаюсь совершенно другими
вещами.
— Недавно были в командировке в Старых Дорогах и встретили там мужчину. Ему 59, и он говорит, что уже старый.
— Старый в 59? Ронни Дрю, такой ирландский исполнитель, прилетает на
самолете, перед концертом выкуривает сигару, выпивает чашку кофе,
выступает, садится в самолет и улетает домой. Я в таком же состоянии.
Только за последние годы большие перелеты «Троіцы» — это Португалия,
Чили. Не могу сказать, что это дается с трудом, потому что когда-то у
нас были перелеты и по 7, и по 9, и по 10 тысяч километров. И спали мы
на камнях… Все было в этой жизни. Наверное, музыкант должен остановиться
тогда, когда остановилось его сердце. Другого выхода нет. Если ты
кланяешься своему идолу (а в данном случае музыке), то будешь от него
получать. За прошлый год у меня было 33 сольных концерта — это
моноспектакль «Дарожка мая…» в разных городах. 30 сольных концертов за
год — это очень классно по сравнению с тем, что было когда-то. Поэтому я
кланяюсь своей музе и пожинаю свою работу вместе с ней.
Музыка — это живая сущность. Нельзя сказать, что она не существует.
Это насыщенное всеми видами музыки энергоинформационное поле: куда ты
кланяешься, оттуда ты и получаешь.
— Вы себя особенным образом поддерживаете в форме. У вас есть определенные ритуалы?
— Ритуалов достаточно много, но про них рассказывать нет смысла,
потому что для кого-то они будут смешными. Кто-то может вообще это не
воспринимать.
— А для кого-то могут стать полезными.
— У меня два взрослых сына: им 37 и 31. Потом 14 лет я жил один, не
обращая внимание ни на что. А сейчас у меня двое маленьких детей: 2 года
дочке и 4 года сыну. Поэтому мне нельзя останавливаться. Я должен идти
дальше, потому что их нужно растить, воспитывать и так далее. Мое
состояние сейчас — это два маяка, два маленьких ребенка.
— Воспитание сыновей, когда вам не было еще и 30, и воспитание детей после 50 — это разные вещи?
— Совершенно разные. Уже должны быть внуки, но я не знаю, есть ли они
у меня. А сейчас ты просто читаешь книгу про себя. Маленький Стефан —
копия. Все, что он делает, это я в детстве. Я даже его не наказываю и не
ругаю, потому что вижу, что он делает то же самое. Если бы я этого не
увидел, то, наверное, это детство бы не вспомнил. Агнешка больше
напоминает мою маму. Она родилась, а буквально через неделю мама умерла и
даже на руках внучку не держала. А Стефан, получается, объединил два
рода: он родился тогда, когда родился Катин папа и моя мама. Вот такие
стыки интересные.
Чтобы мои дети были музыкантами, у меня, наверное, желания нету. Как
музыкант, я понимаю, насколько это трудный путь. Но я стараюсь им дать
все, что есть. Они бывают здесь, играют с куклами и инструментами. Но
обучения музыкального для них не планирую.
— Насколько вы сейчас близки со старшими детьми?
— Очень сложно… Я бы сказал, что не близок, потому что это две семьи,
которые остались в каком-то далеком прошлом. После сыновей у меня 14
лет был затворнический образ жизни: все анализировалось, были какие-то
погружения, медитации, поездки по святым местам, встречи с колдунами,
знахарями, экстрасенсами. Хотелось все понять, узнать, набраться,
научиться…
— Получилось?
— Про это я не буду рассказывать… Потом, в какой-то момент ты всего этого нагребаешь, останавливаешься и думаешь:
«Чего я бегу? Если я хочу разговаривать с творцом, с Богом, с космосом,
я могу разговаривать из этой точки — мне не обязательно бежать
неизвестно куда». И приходит совершенно иное ощущение: я здесь должен себя вести так, как на святом месте. Много озарений было за эти годы.
— Вы не жалеете, что эти 14 лет прошли без ваших сыновей?
— Я встречался… С Ваней я очень много встречался: в баню ходили и так
далее. Но это, конечно, не воспитание: если ты не живешь с ребенком, он
не знает всех твоих проблем, он не знает, чем ты дышишь. Если ты
встретился и сходил с ним в кино или театр или поплавал в бассейне, это
ничего не стоит. Ты должен быть с ребенком 24 часа в сутки, если есть
такая возможность. И тогда получается совсем другой эффект. Я был 24
часа в сутки со своим отцом и могу сравнить. Даже когда папа был очень
болен, он всегда интересовался «Троіцай», я приносил ему программки,
фотографии, он все это рассматривал. Ему до конца жизни было интересно
все, что я делаю. А мои сыновья… Я подарил им по книге, ну и что? Они ж
не жили со мной.
— Но прочитали?
— Я не знаю.
— Не спрашивали?
— Нет.
«Мою батлейку продавали в конфискате за 55 рублей»
— Работать над новым альбомом вам было тяжелее, чем над «Зімачкай».
— В «Зімачке» была классная идея. Мы договорились со студией, у нас
были деньги, которых, правда, чуть-чуть не хватало, и за пару часов до
отъезда наш спонсор помог нам. Мы приехали в Варшаву, с трудом нашли
жилье, потому что на месяц квартиры там сдают крайне редко. В студии мы
работали с большим удовольствием, потому что Томаш Рогуля (польский
звукорежиссер. — Прим. Onliner) пишет все: джаз, рок, фольк. Он поставил
передо мной 10 микрофонов стоимостью от 5 до 10 тысяч долларов и
сказал: «Спой в каждый — выберем, какой использовать для записи».
Вот такой подход у человека, и мы получили большое удовольствие от этой
студии: прописали за 5 недель 420 треков втроем, а через месяц вышел
альбом.
Альбом «Цар-агонь» мы записали в августе прошлого года, на руки он
выйдет в феврале. Кто здесь виноват? Очень трудно сказать. То студия не
работала, то у звукорежиссера что-то поломалось, и он куда-то уезжал. Но
все это так отодвигалось, что, извините, скоро уже будет год, как мы
записали его. Материал стареет… Вот альбом «Жар-жар» писался у нас три
года. Сейчас похожая ситуация. Потому что когда ты созрел родить, то
прямо сейчас находишься в этом материале. А если он задержался на год,
уже часть людей что-то услышала и этот материальчик или идею подхватила.
Подводных течений много, и мы решили, что больше в Беларуси ничего
записывать не будем.
— Насколько я знаю, вы собирали деньги на альбом через краудфандинг.
— Да, и мы не собрали на Польшу, к сожалению. У нас получилась треть от необходимой суммы. А на книгу я вообще собрал 3% из 100.
— Вы вообще довольны тем, как устроен и работает белорусский краудфандинг?
— Ну кто-то только свистнет… Вот Вольский недавно свистнул — собрал. Я
знаю, что очень хорошо на свои проекты собирает Глеб Лободенко.
Сказать, что я доволен… Я один раз собирал. А в плане того, как это
помогает проектам и культуре — конечно, здорово, что есть такая
возможность.
— В вашем случае люди, которые давали деньги на альбом, до сих пор не получили свои лоты.
— Да. Альбом вышел в электронном виде, всем готовятся майки разных
размеров. По мысли у нас все должно было быть в начале января. Но альбом
пришел — а там коробка вся черная, рисунка не видно. Отправили
переделывать обратно в Москву. Думаю, что в начале февраля все получат
свои лоты. Мы сами хотим уже людей отблагодарить, потому что неловко
каждую неделю отвечать на письма: когда, когда, когда…
— Недавно у вас случилась неприятная история с батлейкой…
— Было смешно. В 1999 году, когда мы собрались нынешним составом,
голландцы решили взять мой музей на один из престижных фестивалей —
Oerol. На Северном море есть остров в 20 километров длиной: с одной
стороны песчаные пляжи, а с другой — три деревеньки, и по ним переезжает
фестиваль. Там фокусники, музыканты, художники, театралы —
навороченный, интересный фестиваль. Я повез туда свой музей и батлейку,
тем более что организаторы сами приехали и их забрали. У нас было 10
дней выступлений на острове, получился очень хороший эффект: белорусский
музей, театр-батлейка и «Троіца» приехали и выступили в таком
комплексе. С 1999 года все это переезжало потихоньку по Голландии, потом
по Германии, потом по Польше. А потом я не знал, куда все это
перевозить: у меня начались все эти проблемы с институтом, а музей
большой, сундук, короба, множество экспонатов, которые я собирал с 1983
года.
В прошлом году мне исполнялось 60 лет, и я придумал к своему юбилею
привезти все в Беларусь и сделать какой-то показ, концерт, выпустить
книжку. Мы улетали в Казань на фестиваль, и я договорился с Женей
Колмыковым (экс-продюсер «Ляписа Трубецкого». — Прим. Onliner), дал ему
доверенность. Женя мне звонит прямо в аэропорту и говорит: «Слушай, меня не пропускают. Батлейку не разобрали и поставили на весы и написали: кукольный театр-батлейка, перевес».
А она разборная, в двух кейсах. Нужно было платить за это крупную сумму
— что-то около 1200 евро. У Колмыкова этой суммы не было. Можно было
отвезти батлейку в Чаремху — там у нас есть ребята-музыканты, но
Колмыков завез музей в Гайнувку, а батлейку оставил на таможне. И каждый
день пошла оплата за хранение — конфисковали ее. Я приехал из Казани,
написал письмо в Министерство культуры, показал фотографии, что у меня
все официально. Мне сказали: «Хорошо, мы будем писать в таможню». Пока министерство писало в таможню, батлейку отвезли в конфискат в Брест. Мне позвонил Глеб Лободенко. Говорит: «Иван Иванович, а вы знаете, что батлейка уже в Бресте? Она в конфискате 55 рублей стоит. Я даю команду, чтобы ее выкупили».
Ее в Бресте забрали ребята, а потом привезли сюда. Вот такая ее судьба:
через 19 лет вернулась домой. Хорошо, что еще не сожгли на границе.
— А вы перед тем, как везти батлейку, консультировались с таможней?
— Так есть же все документы и фотографии. Скорее всего, там был
какой-нибудь молодой таможенник, который увидел на фотографии штамп
«Разрешено на вывоз из СССР». Наверное, это его смутило, и он так
поступил. Вы поймите, что ни таможня, ни Госпогранкомитет никогда не
признают свою ошибку. Их тогда нужно увольнять. Но факт в том, что это
произошло. Все смеялись над этой ситуацией.
«Дважды я терял печати. Это был знак!»
— В истории «Троіцы» многое вопреки…
— Но мы не остановимся.
— У вас были такие моменты, когда накрывало от всех этих проблем?
— Накрывает всегда, но я повторюсь: если будешь низко кланяться музе,
она будет с тобой рядом. Мы же делаем что-то не только ради зрителей,
но больше для себя. Потому что мы должны как-то себя реализовать, раз уж
выбрали этот путь. Измена всегда карается. Я пытался создать две
организации за эти годы: центр этнографии и фольклора «Календарь» и
международный детский фонд «Сбереги наследие» с двумя филиалами — в
Германии и Краснодаре. Но как только мы идем не в ту сторону, сразу
бываем наказаны и получаем по голове.
— Каким образом?
— Да по всякому. У меня две печати пропадали. Например, я открываю
организацию и кладу печать в сейф. Открываю сейф утром — печати нет. То
есть мне уже показали: ты не должен этим заниматься. Точно так же в
Краснодаре печать пропала — ее там вся гостиница искала. Была в кейсе,
как всегда, но мне второй раз показали: это не твое, занимайся музыкой.
— Но при этом вы говорите, что «Троіца» в Беларуси больше ничего записывать не будет.
— Осадок остался. Если бы мы в августе записали альбом и к моему
60-летию 14 сентября он вышел, наверное, мы бы этого не сказали. Но если
это и до Нового года не получается сделать, и после него… Плюс к дискам
пропадает интерес. Будем ли мы что-то еще записывать на физическом
носителе, не знаю. Мы встречаемся, общаемся, показываю материал Юрам —
уже что-то собирается. Это все очень длительный процесс, потому что на
одном компакт-диске может быть и 20, и 30 песен.
В 1988 году я записал на Полесье мужиков и привез их в Минск. Мы
записывали дедов 3 часа, а альбом вышел только через 30 лет. Издал его
Сяржук Долгушев, даже не Министерство культуры. Мы 30 лет этих песен не
слышали и не изучали их, поэтому традиция в земле — там деды лежат. Кто к
этому сейчас вернется? Сколько нужно отдать времени, чтобы изучить это
или повторить? Не знаю.
— Сейчас вообще есть смысл ехать в экспедиции?
— Конечно, есть! Я был сейчас в Тонеже, в Давид-Городке на празднике
«Конікі» и теперь планирую поехать еще. Фольклор не исчезнет, он будет
существовать. Предки не позволят, чтобы все это ушло. На моем примере
экспедиций и поездок — поражаешься, что все это продолжает существовать.
Да, оно, наверное, немножко приобрело не ту фольгу, которая была
раньше, и коллективы отличаются по звучанию. Но сама песня будет
существовать: люди учат это и поют. Я как-то был в одной экспедиции, и
ко мне подошел парень лет 25. И у него глаза горят: «Спасибо вам! Я ваш альбом „Спадчына загінуўшых вёсак“ наизусть выучил и все песни пою!»
— В информационном плане ваши новые экспедиции отличаются от тех, что были раньше?
— Конечно. Время очень многое поменяло. Для того чтобы что-то
старое вытащить, нужно с этими носителями родными стать — не один день с
ними прожить и просидеть. Вот тогда что-то выползает на поверхность.
Телевидение и радио не дают ощущение вот этой глубины и мудрости
фольклора. Я понимаю, что у них нет времени. Есть передача «Наперад у
минулае» — там быстренько песни нарезали одной аранжировкой… А здесь же
все в другом: цепляешь одно слово и спрашиваешь про него — вдруг они
начинают все это рассказывать, и открывается новый мир. Понимаешь, что
столько лет занимаешься фольклором, а знаешь так мало.
— Сейчас еще живы те бабушки, которые могут все это рассказать?
— Есть другие. Мне 60, а я начинал записывать, когда им было 60—80.
Их уже нет, но кто-то у них учился: сестры, дети, внуки. Есть и сейчас
такие примеры, когда внучка поет бабушкины песни. Она может их не так
исполнять, но мне кажется, что со временем мы все будем предками. Только
какими…
— Мы с вами говорим про историческую память… А рождается ли новая песня?
— Это будет. На основе народных мелодий есть и здесь слушатели,
которые сами сейчас пишут а-ля народные песни. Оно как-то все равно
трансформируется.
— Каково быть музыкантом в Беларуси?
— Тяжко. Но интересно.